М. П. Мальков

                                   ТАДЕУШ  И  АЛЕКСАНДР   ЧАЦКИЕ
              (отголоски польской истории и культуры в  «Горе от ума» А. С. Грибоедова)

              «Который Чацкий тут? — Известная фамилья...» — это реплика Загорецкого из 3-го действия комедии, единственное упоминание о по-пулярности рода, фамилии Чацких в тексте пьесы. Между тем русские гербовники, генеалогические таблицы её не содержат, а Энциклопедия Брокгауза и Ефрона упоминает лишь отпрысков старошляхетского рода Чацких, прежде всего Фаддея (русский аналог польского имени Тадеуш) Феликсовича Чацкого (1765 — 1813), виднейшего деятеля эпохи польского Просвещения, одного из основателей варшавского «Общества друзей наук» (субститута национальной Академии Наук), реформатора системы отечественного школьного и высшего образования, правоведа, историка, публициста, экономиста, картографа, библиофила, нумизмата...  Да и знакома она персонажу (правда, сугубо негативному), фамилия которого в польской огласовке, с префиксом и без него  — Zagorecki, Gоrecki — куда чаще встречается на страницах истории родины Тадеуша Чацкого, а не собственно России[1].                                              
      

              Насколько основательно это предположение о польском «следе» в «Горе от yмa»? Ведь первоначально, в ранних списках комедии, фамилия героя звучала привычнее для русского  уха — как Чадский. Его реальными прототипами называли        В. К. Кюхельбекера (Ю. Н. Тынянов, художественно воплотивший эту концепцию в замечательном романе «Кюхля»), некоего Чатского, о котором рассказывает Владимир Гиляровский — знаменитый летописец и бытописатель русской столицы в книге «Москва и москвичи» (в главе «Львы на воротах» «дядя Гиляй», как называла его вся белокаменная, излагает историю Английского клуба («Аглицкого клоба» по тексту пьесы), членом которого он являлся, как и его сценический двойник, и откуда его изгнали за дерзкое острословие и вольнодумство[2]), и, наконец, Петра Яковлевича Чаадаева (современники писали его фамилию и с одним «а» в начальном слоге, и тогда она становилась однокоренной с «Чадский», кроме того, официальное объявление «философа с Басманной» душевнобольным с приставлением к нему казённого врача — один из первых примеров того, что спустя столетие у нас назовут «карательной психиатрией», поразительно совпадало с фабулой грибоедовской пьесы, да и в гневных филиппиках главного героя «Горя от ума» отчётливо слышны едко саркастические интонации автора  «Философических писем» и «Апологии сумасшедшего»).
                                                    

                 Критики этой концепции прямой связи понятий «Чаадаев» и «Чацкий» оперируют конкретными датами и фактами — автор завершил работу над комедией в 1825 — 1826 гг., а публикация в московском «Телескопе»  Н. Надеждина первого, самого яростного и обличительного по отношению к властям из «Философических писем» Чаадаева, состоялась в 1836 г., спустя десятилетие, после чего Николай I-й , словно пользуясь сценарием, оставленным уже погибшим к тому времени (в 1829 г.) драматургом, объявил «московского Перикла»[3] умалишённым. Для них это пример классической дилеммы: что первично — курица или яйцо?

                 Этот довод не слишком убеждает, так как первый свой и — в глазах тогдашнего русского общества — самый безумный поступок Пётр Яковлевич совершил ещё в   1820 г., когда, находясь на пике своей блистательной карьеры (ожидалось его назначение адъютантом императора), при встрече с Государем в австрийском Троппау славит его обещания и планы «дней Александровых прекрасного начала», надеясь, как и его молодой друг Александр Пушкин, увидеть свой народ «неугнетённым и рабство, падшее по манию царя». Но перед ним был один из вождей Священного Союза борьбы с европейской революционной «заразой», уже отправивший в ссылку главного идеолога прогрессивных государственных реформ М. М. Сперанского и устранивший от себя поляка-«конституционалиста» князя Адама Чарторыского.

                  Выказывая «презрение к тем, кто привык презирать других», Чаадаев демонстративно подаёт в отставку, которую царь охотно принимает, мстительно оставляя его без следующего чина. Упоминания об этой истории рассыпаны в грибоедовском тексте — «Чин следовал ему, он службу вдруг оставил...»,  фамусовское — «Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцом, / Хоть пред монаршиим лицом, / Так назовёт он подлецом...» и т. д.  Гневные антикрепостнические тирады, долгие зарубежные скитания в надежде найти, «где оскорблённому есть чувству уголок», и «мильон терзаний» по возвращении, в ситуации изгоя («Bсe гонят, все клянут, мучителей толпа!») — это то, что живо напоминает в сценическом персонаже о его реальном прототипе.

                Но синкретичность, собирательность черт образа главного героя пьесы Грибоедова может быть удостоверена его несводимостью к одному конкретному жизненному прообразу. Так, Чаадаев, писавший, что «после присоединения к России силой оружия... поляк вступил через это соединение в среду того обширного союза славянских народов, который составляет империю, и этим самым стал пользоваться многими преимуществами, которые естественно вытекают из принадлежности к сильному государству»[4], не мог бы произнести слов Александра Андреевича Чацкого о тех, «грабительством богатых», кто совершал и одобрял это «присоединение»: «К  с в о б о д н о й  жизни их вражда непримирима./ Сужденья черпают из забытых газет/ Времён Очаковских и покоренья Крыма...», а это прозрачное обозначение эпохи Екатерины II, эпохи разделов Польши, эпохи национальной трагедии и краха просветительских реформ Тадеуша Чацкого.

                      Польский однофамилец и, возможно, предтеча грибоедовского героя был одним из самых активных членов Комиссии Эдукацийной (Комиссии по делам национального образования, ставшей прообразом будущих европейских министерств просвещения) и, являясь куратором учебных заведений Киевской, Волынской и Подольской губерний, вместе со своим единомышленником Хуго Коллонтаем составил проект новой системы гимназического и высшего образования, моделью которого должен был стать основанный им (и знаменитый впоследствии) Кременецкий лицей (Liceum Krzemienieckie), о совершенствовании деятельности которого не переставал заботиться до самой смерти. Этот крупнейший в регионе культурный и научный центр, по существу университетского ранга (звание университета не давали ему петербургские власти), с помощью Чацкого привлёк к работе выдающиеся профессиональные кадры (кафедрой истории литературы здесь руководил проф. Эузебиуш Словацкий, отец будущего великого поэта Юлиуша Словацкого, в Кременце и родившегося; тут преподавал и ставший затем мастером польской реалистической комедии и романа Юзеф Коженёвский и др.), воспитывал интеллигенцию из разнонациональной среды. Недаром Тарас Шевченко, побывавший в Кременце в 1846 г., спустя 33 года по его кончине, в повести «Варнак» помещает эпитафию: «Мир праху твоему, благородный Чацкий! Ты любил мир и просвещение! Ты любил человека, как нам Христос его любить заповедал!» [5]   
                                  

                        Присягнув польской конституции 3 мая 1791 г., провозгласившей личную свободу всех обитателей края и тем отменившей крепостное право (чего русскому крестьянству предстояло дожидаться ещё 70 лет), после победы сил пособников самодержавия — Тарговицкой конфедерации и наступившего второго раздела Польши Тадеуш Чацкий поплатился за это утратой всех своих владений. Лишь когда император Павел I— прямой политический антагонист «Тартюфа в юбке», как называл его мать Екатерину II  Пушкин, вступил на престол, «русский Гамлет», как порой именуют его ныне, вернул гуманисту-реформатору все его поместья, чем последний воспользовался для оказания помощи сосланным в Сибирь соотечественникам, что он, впрочем, делал и до этого.

                      Был ли Чацкий, появившийся у Грибоедова вместо Чадского, лишь уловкой в отношении цензуры, насторожившейся даже при появлении однокоренной фамилии (правда, и опытнейшему дипломату, добившемуся заключения столь выгодного для России Туркманчайского договора с Персией, этот маневр не помог — первую, без сокращений и переделок цензоров, версию текста власти разрешили к публикации лишь при «царе-освободителе» в 1862 г.)?

                 Знал ли Грибоедов о делах, трудах и днях человека, чью фамилию он навсегда вписал в нашу историю, в анналы культуры?

                 Собственноручных свидетельств автора «Горя от ума» на сей счёт не сохранилось — множество бумаг, способных навредить ему, по дружескому совету генерала А.П. Ермолова, вовремя узнавшего о направлении в Тифлис фельдъегеря из Петербурга, с тем чтобы доставить подозреваемого в комитет по дознанию о декабрьском «мятеже» 1825 г., сжёг тогда создатель бессмертной комедии[6].

                Но если учесть, что потомок старошляхетского рода (это была православная шляхта), переселившегося из Речи Посполитой в Россию ещё при царе Алексее Михайловиче[7], Грибоедов всегда проявлял интерес к родине пращуров, по мнению ряда исследователей, знал польский (при его способностях к языкам это вполне вероятно — с детства зная французский, английский, немецкий и итальянский языки, в Московском университете освоил греческий и латинский, позднее — персидский, арабский и турецкий[8]); что, окончив словесное отделение философского факультета Московского университета и получив филологическое образование, он поступил на юридическое отделение и стал обладателем второго диплома — кандидата прав (и вряд ли обошёл вниманием изданные за несколько лет до этого и популярные в университетских кругах работы Тадеуша Чацкого «О польских и литовских законах» и «Было ли римское право основой для литовских и польских законов?» (1802 г.); что в 1813 — 1816 гг., служа в русской резервной армии в Брест-Литовске (секретарём ген. Кологривова), он посещает Новогрудек (родину Мицкевича), Гродно и Варшаву, приобщается к польской культуре и одновременно начинает литературную работу (комедия о современных русских нравах на основе переделки чужого — французского — текста «Молодые супруги», совместно с кн. А. Шаховским); что в 1823 г, вместе с     П. А. Вяземским — главным русским «полонофилом» той поры — работает над сочинением водевиля на польскую тему «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом»[9], слушает его посвящённую Польше поэму «Станция» и воспоминания о «политическом театре» поляков эпохи Ю. У. Немцевича (его комедия «Возвращение депутата» и её «перекличка» с «Горем от ума» — тема, заслуживающая, думается, отдельного разговора) и Т. Чацкого, то, как представляется, на поставленный вопрос можно дать утвердительный ответ — в русском Чацком есть то, что ощутил и оценил Грибоедов в Чацком польском.

                   Н. М. Карамзин в одном из писем Тадеушу Чацкому писал, очевидно, имея в виду уколоть того за патриотическую горячность: «Пристрастие, свойственное простолюдину, не даровано историку. В глазах его все народы составляют единую семью»[10].  А. С. Грибоедов же доказал, что все народы составляют  е д и н у ю  с е м ь ю  в глазах истинного и честного художника.

                                                        ----------------------------------------