ПОЛЬСКИЕ МОТИВЫ В "ПЕТЕРБУРГЕ" Я. ИВАШКЕВИЧА

 

             «Человеку пишущему — поэту, литератору — нужно путешествовать». Эти слова старейшины современной польской литературы Ярослава Ивашкевича, которые недавно напомнил читателям "Жиче Варшавы" критик Я. Рогозиньский,[1] лучшее подтверждение обретают в последних по времени публикации книгах автора "Чести и славы". "Путешествия в Италию", "Очерки о скандинавской литературе", "Петербург" — эти произведения вобрали в себя богатейший материал наблюдений, собранный за время его многочисленных поездок по странам, известным писателю не как туристу, а как давнему другу и знатоку средиземноморской, скандинавской и славянской культур.

              Полицентризм творческих привязанностей Я. Ивашкевича к излюбленным им "уголкам Европы" издавна характеризует, впрочем, его писательскую биографию, мировоззрение художника-интернационалиста. Если в начале его литературного пути стояло вымышленное "Бегство в Багдад" (1916) — плод молодых увлечений экзотикой и эстетизмом, то последующее движение Ивашкевича к реализму сопровождалось все большим недоверием к книжному знанию жизни и к самовластью поэтического воображения. Не случайно герои и место действия в произведениях зрелого этапа его творчества обрисованы с той пластичностью, точностью и убеждающей силой, какие подвластны лишь мастерам реалистического письма. Путешествия, призванные обогатить писателя непосредственным наблюдением жизни, возможностью сопоставлений и самостоятельных выводов, давно стали для создателя "Березняка" необходимостью, важным источником творческих импульсов.

                Богатейшая память и огромный жизненный опыт позволяют Я. Ивашкевичу дополнять и углублять познание, приносимое нынешними поездками в разные страны, путешествиями во времени. Давно знакомые ему итальянская столица, город Андерсена — Копенгаген, Киев, где прошла юность писателя, оживают на страницах его книг в разнообразных хронологических ракурсах, а свежие наблюдения проецируются на давно устоявшиеся впечатления, придавая изображению многомерность, историческую глубину. О том, что именно этот вид путешествий — по дорогам своей жизни, по следам давних поездок — особенно привлекает ныне ветерана польского искусства слова, говорит и название его последней работы — "Путешествия в Польшу" (ее название может удивить тех, кому известно, что писатель живет в Стависко под Варшавой, но если учесть совершавшиеся некогда путешествия Ивашкевича — гимназиста и студента — из Кальника и Киева в польскую столицу и то, что в центре внимания автора мысленные возвращения в Польшу далекого и недавнего прошлого, оно выглядит оправданно). Однако и выезжая за рубеж, писатель не расстается с памятью о родине — один из разделов "Путешествий в Польшу", посвященный знакомству автора с театрами Варшавы, помечен в конце: "Roma, 15. 11. 1976".[2] Вспоминая в Риме театральные впечатления молодых лет или описывая в тиши своего подваршавского дома улицы Петербурга, он открывает людям богатства гуманистической культуры — великой союзницы дела дружбы и взаимопонимания народов. Пожалуй, именно сознание этой благородной цели и превосходная творческая форма маститого писателя способны объяснить феноменальную плодотворность его деятельности за последние годы, когда к читателям пришли его "Путешествия в Польшу", "Путешествия в Италию", "Очерки о скандинавской литературе", "Сады", "Зарудье", "Петербург", новые "Беседы о книгах". Нельзя не согласиться со словами польского прозаика Богдана Чешко: "Последние вещи Ивашкевича наглядно доказывают, как уверенно писатель властвует над временем, сколь труден доступ к нему отрешенности и безразличию преклонных лет, когда он так открыт жизни".[3]

                    "Петербург", будучи связан с другими книгами серии "путешествий" многими общими чертами — конкретностью впечатлений, почерпнутых в результате недавней поездки, ретроспективностью частых отступлений автора, вспоминающего события и впечатления прошлого, постоянной соотнесенностью зарубежного мира с историческим опытом Польши, — в то же время имеет свою особенность, о которой Я. Ивашкевич говорит во вступлении к книге: "Я не ожидал, что на старости лет переживу еще такое приключение. Дело в том, что я родился и вырос, окончил гимназию и университет на территории Российской империи, но никогда не был в Петербурге. Не был я в этом городе и позднее, когда он уже назывался Ленинградом <…>. Лишь недавно, имея за плечами законченных 77 лет, я оказался на берегах Невы".[4]

                     Но к этому первому свиданию с великим городом писатель был досконально подготовлен: «Это был город, о котором столько приходилось слышать со времен ранней юности. Город, связанный с самыми сильными литературными впечатлениями молодых лет: сначала с Пушкиным и Мицкевичем, с Бальзаком и Достоевским, потом с Блоком и Виткацием. Казалось, по книгам в нем знаком каждый камень — известно, как выглядит Медный всадник и где шел с фонарем Олешкевич, какими мостами проезжал Нос, потерявший своего хозяина, и где сняли шинелъ с Акакия Акакиевича, представляешь себе, где беседовал со своими информаторами посол Палеолог и в каком месте обнаружили потерянную калошу утопленного в проруби Распутина. Все это было представлено и пережито, но не было увидено на месте. Теперь я это увидел…".[5]

                      Воссоздаваемая писателем атмосфера истории и культуры Петербурга охватывает все прошлое города, в ней естественно сосуществуют оживленные памятью Я. Ивашкевича замечательные творцы славянской и мировой культуры — Растрелли, Радищев, Пушкин, Мицкевич, Бальзак, Достоевский, Блок, созданные ими архитектурные и литературные шедевры, вымышленные (как гоголевский Башмачкин) и реальные лица (например, Морис Палеолог, последний французский посол при дворе Николая II). Литературный герой классика для него — факт культуры, который зачастую равноправен со свидетельствами истории. Так, скажем, первое упоминание в книге о Павловске сопровождается авторским пояснением — "где жила Настасья Филипповна и где задолго до того Мицкевич навещал Жуковского".[6]

                       В этой доверительной и задушевной прозе лирические интонации повествования органично сливаются с лаконичным и строгим комментарием историка (характеристика екатерининской эпохи), черты путевого очерка и литературного портрета сочетаются с автобиографическими подробностями и доказательствами исследователя прошлого. Назвав новую книгу Я. Ивашкевича "бесценным для нас подарком", его коллега по литературе Войчех Жукровский сказал о языке "Петербурга":

                     "Я бываю действительно счастлив, когда вновь открываю для себя все ту же безупречность исполненной спокойcтвия прозы, написанной словно бы нехотя, — прозы образной, способной удержать ускользающие состояния души и быстротекущее время".[7]

                    (Конечно, "спокойствие" здесь не отрицает лирическую наполненность стиля, а обозначает гармоничную уравновешенность, с которой патетика и ирония, эпическая величавость, бытовая деталь и остроумное сравнение — "словно бы нехотя", т. е. без заметного для нас авторского принуждения, нарочитости — образуют чудесный сплав ивашкевичевской прозы).

                    Превосходная ориентация Я. Ивашкевича в реалиях русской истории, культуры, быта не нуждается в доказательствах. Известно, что русская тема всегда занимала в его творчестве важное место (достаточно вспомнить стихотворения "К России", "К Шимановскому", посвященную А. С. Пушкину драму "Маскарад", русские мотивы в эпопее "Честь и слава" и многочисленные высказывания о русской и советской культуре в "Беседах о книгах"). В "Петербурге" это кровное родство польского писателя с духовным наследием России выразилось с особой полнотой и силой.

                     Но многое в Петербурге — Ленинграде напоминает ему о родине, о тесной сопряженности исторических судеб наших народов, драматических страницах прошлого и совместной борьбе "за вашу и нашу свободу", о вкладе поляков в культурную родословную города над Невой. Польский костел 1783 г. на Невском, ложи Мариинского театра, "рукоплескавшие братьям Решке и Вацлаву Нижиньскому", полотна Г. Семирадского в Русском музее, квартира знаменитой пианистки Марьи Шимановской на Михайловской площади, Сенной рынок, куда — как отмечает в дневнике Хеленка Шимановская — "мы с паном Адамом Мицкевичем ходим в шесть утра покупать картошку", Павловский курзал, где выступали Павел Коханьский и Гжегож Фительберг, и многие другие детали "архитектуры воспоминаний" Ивашкевича (определение принадлежит польскому критику Беате Совиньской [8]) делают этот исторический пейзаж города дорогим и близким для польских читателей, кому писатель в первую очередь адресовал свою книгу, Он вспоминает о пребывании здесь Станислава Монюшко и Кароля Шимановского, жены Бальзака Эвелины Ганьской, о петербургском друге А. Блока Тадеуше Налепиньском и наставнике русского поэта в области западноевропейской и античной культуры Тадеуше Зелиньском, о получившем в России художественное образование известном польском живописце и искусствоведе Станиславе Ноаковском и иных людях польской культуры, которых судьба на короткое или долгое время приводила на берега Невы — в столицу русского самодержавия, в столицу русских революций.

                       "Hic natus est Сonradus"[9] — эта заключительная фраза мицкевичевского раздела книги содержит авторскую оценку значения петербургского периода в жизни великого поэта. Герой виленской части "Дзядов" — пылкий влюбленный и мечтатель Густав — в дальнейших главах знаменитой поэмы уступает место бунтарю и богоборцу Конраду, и этот перелом, по мысли Ивашкевича, окончательно завершился здесь, в городе над Невой, где братский союз навсегда сплотил поднадзорного поляка-изгнанника с русскими декабристами. Психологическая трансформация, свершившаяся с поэтом-романтиком за время с 1824 г. по 1828 г., которое разделяет оба пребывания Мицкевича в Петербурге и охватывает период революционного подъема и разгром декабрьского выступления, анализируется авгором с помощью писем и дневниковых записей той далекой поры (X. Шимановская, М. Горецкая и др.), шутливых "эпистол", иронических и трагических строк самого "пана Адама". То, как Мицкевич в расцвете молодости, душевного здоровья, творческих сил переживал и скрывал от приставленных к нему царских соглядатаев-бошняков мучительную трагедию, какой стала для него расправа с декабристами, обусловило духовный надлом и недоверие к миру, которые отмечает Ивашкевич в поэте более поздней — лозаннской и парижской поры его жизни. Сила его характера, независимость и гордость духа, устоявшего перед соблазнами блестящего успеха в свете, перед громкой славой гениального импровизатора лучших салонов Петербурга, неприятие на веру никаких авторитетов и истин («В этом пане Адаме с ранней молодости жила "рогатая душа"», — характеризует непреклонность и бунтарство его натуры Ивашкевич),[10] — эти черты личности автора "Дзядов" рельефно запечатлены на нескольких страничках посвященной ему в "Петербурге" главы. С присущей ему, как и всякому большому художнику, скромностью Ярослав Ивашкевич называет свои размышления и сопоставления "дилетантскими", но вряд ли кто из мицкевичеведов-профессионалов сможет опровергнуть его убедительную аргументацию, что фрагмент III-й части "Дзядов", "рисующий картины северной столицы в мрачных, угрюмых тонах, способных конкурировать со зловещим колоритом Петербурга Достоевского",[11] был написан не в Дрездене (вместе со всей III-й частью поэмы, как утверждают многие исследователи), а во время пребывания Мицкевича в городе Петра.

                            На первый взгляд, неожиданно появление на страницах "Петербурга" Станислава Игнация Виткевича (Виткация) — одюй из наиболее самобытных и противоречивых творческих индивидуальностей в польской литературе начала нашего века, мастера сценического трагигротеска, которого многие считают провозвестником "театра абсурда", ставшего в послевоенное время столь модным на Западе (Виткаций покончил с собой в сентябре 1939 г.). Но это вторжение эффектного офицера Павловского гвардейского полка и бывалого путешественника в повествование о литературной истории Петербурга далеко не случайно. Автор считает, что Петроград предреволюционной поры, царящее в нем ощущение глубочайшего кризиса традиционной культуры, разнообразие поисков новых путей в искусстве сыграли определяющую роль в формировании своеобразной личности этого "недоразвитого гения"[12] — философа, художника, прозаика, драматурга. “Его сознание осциллирует между твердой убежденностью в своей творческой миссии и ее полным отрицанием. Эта мука выразилась в «Новом освобождении», «Матери», «Сапожниках» и в других драмах Виткевича”.[13] Увлечение Виткация современным ему русским и западным изобразительным искусством после знакомства с собраниями картин Щукина и Морозова, влияние на него идеи "панмонголизма" Вл. Соловьева и ее художественной интерпретации — романа Андрея Белого "Петербург" — породили "глубокое и постоянное эхо" в его творчестве. В Петрограде Виткевич “почувствовал себя не только художником, но и философом, открыл свое место на земле — тем болезненнее стал последующий конфликт этого сознания с абсолютным пренебрежением к нему польского общества (той поры): Виткация довели до самоубийства постепенно”.[14] (В этом разделе книги интересно и признание автором воздействия "Петербурга" А. Белого на форму его собственной ранней прозы ("Зенобия Пальмура" и в особенности "Вечер у Абдона"), выразившегося в настойчивом (балладно-стихотворном) повторении в тексте рефренов).[15]

                              Особое внимание автора вызывает польская тема в творчестве А. А. Блока. Размышляя над его стихами и знаменитым финалом "Двенадцати", Ивашкевич пишет: "Частое у Блока отождествление себя с мучениками христианства <…> и с самим Христом является характерной чертой его поэзии, почерпнутой из романтизма, к тому же романтизма польского. У русских поэтов, предшественников Блока, этой черты не обнаружишь".[16] Писатель напоминает, что в библиотеке Блока хранилась вышедшая в издательстве "Скорпион" в русском переводе драматическая поэма Зыгмунта Красиньского "Heбожественная комедия", заканчивающаяся, как и "Двенадцать", возникающим в вихре революции явлением Христа.

                               Главной темой главы о Блоке стала для автора поездка русского поэта в Варшаву на похороны отца и работа над незавершенной поэмой "Возмездие". По мнению Ивашкевича, «декабрь 1909 г. был полон значения для Блока: <…> он окончательно понял, что такое Польша и Варшава. Он обращался теперь к Богу: "Ты, что забыл о Польше, Боже!"».[17] Польский поэт соглашается с мнением советских исследователей (В. Орлов, Л. Долгополов, Т. Родина), что грандиозный эпический размах замысла был для вдохновенного лирика, каким по сути дарования являлся Блок, главным препятствием к завершению "Возмездия", но и в соседстве со "Скифами" и "Двенадцатью" («ослепительно виртуозной поэзией последних лет жизни Блока»[18]) относит написанные главы поэмы к вершинам его творчества. Звучащее в ней сострадание к угнетенному царизмом польскому народу, ненависть к "ораве военных пошляков", пятнавших бесчинствами в Польше честь России, делают "Возмездие" и волнующим Ивашкевича документом человеческой совести, национальной солидарности.

                              В заключительном разделе книги — "Поэты Ленинграда" — Я. Ивашкевич, вспоминая стихи военных лет В. Инбер, О. Берггольц, А. Прокофьева, М. Дудина, с гордостью за великую силу и необходимость гуманистического искусства говорит: «То, как поэзия эта была нужна всем — и авторам, и слушателям, — великий довод в пользу оптимистической оценки человеческой «песни» (как называли это еще наши романтики), человеческого творчества».[19] Эта центральная тема книги — связь искусства и жизни, творчества и породившего его времени, долг художника перед народом, перед историей — роднит русских и польских героев "Петербурга" Ивашкевича.

                               «Петербург» заслужил на родине огромный читательский успех, за короткое время выдержал несколько изданий. Он отмечен рядом журнальных, издательских и государственных наград (в частности, премией Министра культуры и искусства ПНР I-й степени за 1977 г.). Новая работа писателя, служащая высокой цели упрочения культурного и идейного родства наших братских народов, — достойное развитие и пополнение творчества лауреата международной Ленинской премии "За укрепление мира между народами" Ярослава Ивашкевича.

 

1979 г.