Столько просьб у любимой всегда!

У разлюбленной просьб не бывает».[11]

      Профессиональный музыкант, получивший образование в Киевской консерватории, автор важнейших для польского музыкознания монографий о И. С. Бахе, Ф. Шопене, К. Шимановском, Ярослав Ивашкевич часто посвящает «Беседы» своему любимому искусству и его людям.

      Его знакомство с Д. Д. Шостаковичем, которого писатель назвал «крупнейшим симфонистом современности» еще при жизни композитора, началось в 1927 г., когда дипломант Международного конкурса пианистов им. Шопена впервые был гостем в доме музыкального обозревателя газеты «Wiadomości Literackie». «Этой встрече, — вспоминает Ивашкевич, — обязан я обладанием экземпляра „Прелюдий и фуг” Шостаковича с очень милым посвящением автора… Подаренные мне прелюдии для фортепиано — неисчерпаемая сокровищница музыкальных идей, иной раз удивительно объединяющих принципы русской народной музыки с правилами самого строгого, точного и сложного контрапункта… Это композитор, который близок нам не только по происхождению, по крови, но и по складу всей своей натуры».[12]

      С искусством другого выдающегося советского музыканта — пианиста С. Т. Рихтера связано признание, которое в устах Я. Ивашкевича — искушенного знатока фортепиано и ансамблевого исполнительства — поистине дорогого стоит («Песни Мёрике»): «Концерт, в котором песни Хуго Вольфа исполнял Дитрих Фишер-Дискау под „аккомпанемент" Святослава Рихтера, для многих варшавских слушателей стал величайшим музыкальным событием в их жизни — для меня также… Поэты, такие, как Тютчев и Фет, Эйхендорф и Мёрике, — отсутствие которых так сильно ощущается в поэзии нашего XX века — будут жить вечно не только благодаря себе, но и благодаря тем музыкантам, мелодии которых так часто сливаются с их стихами в единое и совершенное целое. А какие возможности открывает такое слияние поэзии с музыкой, показали нам на концерте недостижимый Дискау и просто поразительный в своем совершенстве и предельной скромности Рихтер. Их концерт стал демонстрацией того, чем была музыка в XIX веке, какую роль она играла, а, может быть, и вообще — что такое музыка…». [13]  

      Самые близкие Я. Ивашкевичу натуры — это люди высокого духа и интеллекта, бескорыстия и увлечённости, которых он с радостью открывает повсюду, в том числе и среди математиков: «Удивительно, как легко рождается между писателями и математиками нечто вроде взаимопонимания и симпатии. Почему? Потому что, вообще говоря, математика — еще одно искусство, которое недаром в древней Греции имело собственную музу. При анализе математических исследований, открытий, создании новых теорий из уст математиков так часто вырывается знакомое нам определение „подлинная красота”… А связь математики с музыкой, которая временами обнаруживается так ясно и усиливает в нас эту симпатию! Никогда не забуду сцену в римском дворце Квиринале, где получал премию имени Больцано выдающийся советский математик А. Н. Колмогоров. Здесь ему вручили эту великолепную награду, здесь беседовал с ним президент Сеньи, вот-вот в зал должен был войти папа Иоанн XXIII, а он, единственный из всех собравшихся, был без остатка погружен в слушанье эмфатического секстета Франко Альфано, исполнявшегося на хорах этого величественного зала. Лицо его выражало блаженство, он слегка притоптывал в такт ногами и весь был „в музыке”…».[14]

      Тем же искренним чувством душевной расположенности и глубокого уважения отмечены в «Беседах» Ивашкевича портретные зарисовки его украинского друга, академика М. Ф. Рыльcкого, писательницы М. С. Шагинян, пианиста и педагога Г. Г. Нейгауза и других дорогих ему людей советской культуры.

      Но тот, кто предположил бы, что пиетет Я. Ивашкевича перед нашей литературой и культурой исключает или ограничивает критицизм его суждений, был бы далек от истины. Автор «Бесед о книгах» — из числа тех людей «действительно просвещённых, за которых можно ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести».[15] Работа М. М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» получила европейскую известность, но это не помешало Я. Ивашкевичу выступить против главного термина исследователя — «полифония» (М. Бахтин настаивал, что это не метафора!) как «живьём» перенесённого из музыковедения в науку о литературе, где, по мнению польского писателя, «одновременное звучание параллельно развивающихся голосов-тем» невозможно в силу гомофонии и линеарности печатной строки. А возрождение теории «единства всех искусств», к чему ведёт свободное заимствование и использование их терминов, по мысли Ивашкевича, не сулит особого успеха её теоретикам и практикам. Умная ирония (частый спутник его выступлений) сквозит и в высказывании автора, что учение М. Бахтина о мениппеи и карнавальной традиции в литературе представляется ему скорее «плодом радостного и увлечённого творчества, чем научным доказательством».[16] В другом случае, отмечая выдающиеся заслуги перед славянской культурой проф. Игоря Белзы, Я. Ивашкевич решительно и страстно полемизирует с ним по поводу ряда положений его монографии о Фридерике Шопене.[17]

      Отдавая должное писательскому таланту М. А. Булгакова, Я. Ивашкевич откровенно признаётся, что у него «не лежит душа» к роману «Белая гвардия»: «Воспитанный и получивший образование в том же самом Киеве, я пребывал в нём в другой среде (и не только польской). В этой среде не пользовались особой симпатией генералы, юнкера и кадеты, а также попы и дьяконы, служившие бесконечные всенощни, заутрени и обедни в чудесных киевских церквах. …Подлинным героем „Белой гвардии” является, однако, Город. Нигде не названный своим подлинным именем, зимний, засыпанный и укутанный снегом, скованный морозом Киев живет на страницах романа Булгакова, вызванный из прошлого талантом и любовью автора. Он возвращается к воспоминаниям о Киеве как к памяти молодых лет, как к живительному источнику. Эта любовь к Городу притупляет неприятные для нас нотки авторского повествования, поскольку насыщает книгу глубоким человеческим чувством».[18]

      Взаимосвязи польской и русской культур — один из важнейших лейтмотивов «Бесед». Писатель не только констатирует общие и частные явления, подтверждающие их кровное родство, но как убежденный интернационалист призывает к сплочению усилий польских и советских исследователей, занятых разработкой «пограничных» или взаимно важных тем, будь то жизнь и творчество крупнейшего польского композитора XX века Кароля Шимановcкого, долгие годы жившего на Украине,[19] польская и русская поэзия начала нашего столетия (по словам Я. Ивашкевича, «в этот период поэтические течения в Польше и России взаимно переплетались, их притоки насыщались достижениями и открытиями соседей, и именно это сочетание встречных воздействий и влияний породило исключительную поэтическую плодоносность того времени»[20]) или любопытная, по его мнению, параллель — женские образы у С. Жеромского и у И. А. Бунина.[21]

      Именно в благородном стремлении равняться на высшие достижения советской культуры и внимательно вдумываться в её опыт автор «Бесед» раскрывает себя как глава литературного движения в Польше, о котором он не перестаёт думать и знакомясь, скажем, с новой книгой, пришедшей из СССР: «Недавно я прочитал выдающееся произведение русской литературы, способное по многим соображениям заинтересовать и нас. Я имею в виду роман Георгия Маркова „Сибирь”, удостоенный Ленинской премии. Это масштабная фреска, рисующая предреволюционную хозяйственную и духовную жизнь той земли, о которой ещё Ломоносов сказал: „Российское могущество прирастать будет Сибирью”… Г. М. Марков сознательно настраивает свою лиру на эпический лад и с самого начала ударяет по струнам, которых мы давно уже не слышали в русской литературе и которые у нас умолкли совершенно. Между прочим, именно „Сибирь” показывает специфику современной советской литературы и то, сколь ценно сохранение особенностей каждой отдельной национальной литературы… После многих перипетий и приключений герои романа — влюблённые подпольщики Акимов и Катя — встречаются, и — что важнее всего — Акимов, пережив немало сомнений и колебаний, напоминающих смятение Юдыма,[22] не отказывается от личного счастья, к немалому удовольствию наших читателей, всегда болезненно вспоминающих о „раздвоенной сосне"[23]… Для нас не безразлично, что Г. Марков, прекрасно знающий Сибирь, хорошо понимает, какую роль сыграли в её судьбе польские ссыльные и потомки повстанцев 1863 года! …Прекрасные образы поляков в романе обращают внимание на нашу роль в жизни этого удивительного края. Думается, стоило бы написать серьёзную работу о роли поляков в судьбах Восточной и Западной Сибири. Роль эта была значительной и вела по пути прогресса».[24]

      Обычно Ивашкевич в «Беседах о книгах» остерегается патетики, но когда предмет изложения захватывает и вдохновляет его, как любимый роман писателя, «Тихий Дон», его монолог превращается в настоящий гимн замечательному созданию литературы и шолоховскому реализму: «Всякий раз, когда я возвращаюсь к „Тихому Дону” — а случается это довольно часто, — меня потрясает своеобразие шолоховского мастерства, к которому невозможно привыкнуть и которое неизменно захватывает читателя с той чудодейственной, без остатка пленяющей воображение силой, какую мы ощущаем лишь при общении с величайшими творениями искусства. Разумеется, глубокое внутреннее содержание этого произведения — а содержанием его является любовь к человеку и тончайшее проникновение в существо всех истоков человеческих чувств и поступков — доносится до нас с помощью изобразительных средств, словесных конструкций, обладающих необычайной убедительностью… Весь этот огромный мир, который показывает нам Шолохов в, казалось бы, тесных рамках долины Тихого Дона, наполнен таким истинно гуманистическим содержанием, какое редкому художнику удаётся сконденсировать и выразить. В конечном счете „Тихий Дон” является романом об очень простых и обыкновенных людях… На этой гармонии слова с правдой человеческих переживаний и с правдой картин природы зиждется проникновенный реализм Шолохова… Взлёты и падения его героев — не литературная „выдумка”, они всегда — следствие глубоких прозрений художника в закономерности психологии созданных им героев».[25]

      В недавнем интервью, данном корреспонденту болгарской газеты «Народна култура», Я. Ивашкевич сказал: «В укреплении мира на планете большая и почётная роль принадлежит литераторам, писателям. Чем лучше мы знаем друг друга, тем сильнее наша сплочённость. Глубоко проникая в процессы, характеризующие культуру братских народов, мы таким образом укрепляем дружбу, дороже которой нет ничего на свете».[26]

      Этой высокой цели служат и «Беседы о книгах» Ярослава Ивашкевича — писателя, по праву носящего звание лауреата международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами».

               1977 г.                                                                                                                                                                        М.П.МАЛЬКОВ