В созданном позднее «Пане Тадеуше» (1834), окрашенном в ностальгические тона воспоминаний о минувшей молодости и покинутой навсегда отчизне, Peterburk вспоминает перезрелая кокетка Телимена, рисуемая автором в иронично-насмешливом духе (и это единственное у Мицкевича изображение невской столицы в  пастельных красках):

 

 

 

 

 

 

Byłam ja w Peterburku nie raz, nie dwa razy!

Miłe wspomnienia! Wdzięczne przeszłości obrazy!

Co za miasto! Nikt z Panów nie był w Peterburku?

Chcecie może plan widzieć? Mam plan miasta w biurku.

 

Latem świat petersburski zwykł mieszkać na daczy,

To jest w pałacach wiejskich (dacza wioskę znaczy).

Mieszkałam w pałacyku, tuż nad Newą rzeką,

Niezbyt blisko od miasta i niezbyt daleko,

Na niewielkim, umyślnie sypanym pagórku.

Ach, со to był za domek! plan mam dotąd w biurku.[3]

 

Ах, Петербург! Я там не раз, не два гостила!

Приятно вспомнить мне! Как там прелестно, мило!

Ах, что за город! Кто-нибудь из вас бывал в столице?

План города в моем бюро до сей поры хранится.

 

Там летом знать и те, что побогаче,

За городом живут (по-ихнему, на даче).

Жила на даче я, ни близко, ни далёко

От города. Под домом — холмик невысокий,

Насыпанный старательно людьми. Внизу Нева струится.

Ах, что за домик был! План тоже у меня хранится.

 

                  Дальше Телимена вспоминает любимую собачку, «дар князя Сукина — болонку белой масти». Упомянутый князь казался мне прежде обладателем фамилии, которая из-за популярности в русском и польском оборота «сукин сын» была, так сказать, творческой находкой Мицкевича, тем более, что в комментариях к русскому изданию «Пана Тадеуша» говорится: «Князь Сукин — вымышленное (с юмористической целью) имя».[4] Мнение это поколебала статья пушкиниста Ильи Фейнберга, в которой приводится извлечение из документа Государственного Совета Империи от 20 октября 1824 года: «По предложению адмирала Мордвинова, большинством голосов полагается казнь кнутом отменить. Три члена Совета — братья Лобановы и князь Сукин полагают не отменять» [5] 25 октября того же года Мицкевич по приговору новосильцевского суда покинул Виленский край и прибыл во «внутренние губернии» России, где, весьма вероятно, поинтересовался газетными новостями, впоследствии дав своей Телимене в друзья и покровители этого «заступника кнута и плети».

                 В «Дзядах» 1832 года, посвящённых «святой памяти мучеников за народное дело» (5), филаретов Яна Соболевского, Циприана Дашкевича, Феликса Колаковского, где звучит присяга поэта:

 

Jeśli zapomnę о nich, Ту, Boże na niebie,

Zapomnij о mnie! (36).

 

Коль о них забуду, Ты, Бог на небе,

Обо мне забудь! —

 

столица самодержавной России выглядит, воспользуемся знаменитыми словами Достоевского, как «самый умышленный город»:

 

Nie chcieli ludzie — błotne okolice

Car upodobał, i stawić rozkazał

Nie miasto ludziom, lecz sobie stolicę;

Car tu wszechmocność woli swej pokazał. (180).

 

Люди не хотели — болотную землицу

Царь выбрал сам. Велел он возвести

Не город для людей, а лишь себе столицу,

Всесильем царским всё сметая на пути.

 

                           Имя «фантастического реалиста» Достоевского припомнилось здесь не случайно. Как пишет Я. Ивашкевич, «картины северной столицы (в "Отрывке" из "Дзядов") мрачны и страшны, с ними могут соперничать лишь описания Петербурга у Достоевского ("Петербургские сновидения в стихах и прозе")», это «Петербург кошмаров, напоминающих призраки Гойи, где-то на грани реальности и фантасмагории, сатанинского наваждения»:[6]

 

Ale kto widział Petersburg, ten powie,

że budowały go chyba Szatany (181).

 

Кто видел Петербург, тот повторит за мной:

Должно быть, город сей построен сатаной.

 

                              Право Мицкевича заклеймить позором царскую деспотию, расправлявшуюся с лучшими сынами своего и других народов, признавали многие истинные русские демократы. Среди них В.Белинский, сказавший: «Мицкевич — благородный и великий поэт, имеющий священное право оплакивать падение того, что дороже ему всего в мире — его родины, его отечества» (письмо к Боткину 1840 года).[7]

                              «Поэт и человек бесстрашной искренности», как назвал Ал. Блока М. Горький,[8] художественно претворил мицкевичевские образы и интонации дрезденских «Дзядов» в своей «варшавской» поэме «Возмездие». По свидетельству прекрасного знатока жизни и творчества Блока, польского поэта и переводчика Адама Галиса, в книжном собрании автора «Двенадцати» был четырехтомник сочинений Мицкевича на языке оригинала (в бытность свою студентом историко-филологического факультета Петербургского университета Блок изучал польский, сдавал зачёт по нему Яну Бодуэну де Куртене).[9]

                                Отношение Блока к польскому вопросу претерпело по мере его духовного и идейного мужания, по мере знакомства с истинным положением народа, порабощённого русским самодержавием, с историей его борьбы за независимость разительную перемену — от язвительных высказываний об «освободительной истерике польской литературы» до глубокого сочувствия к судьбе многострадальной Польши, «созревания гнева» против царского режима, угнетавшего все народы России.[10]

                                Начиная работу над «Возмездием» (1909), собирая материалы по повстанческой эпопее поляков, он делает выписки из разных источников; фиксируя подавление январского выступления 1863 года Муравьевым-«вешателем», записывает: «Под страхом денежных штрафов женщины сняли траур и  облеклись в цветные наряды. К 1 мая повстанье (так у Блока. — М. М.) — уничтожено!!!», поставив тут три восклицательных знака.[11]

                                 В ключе этих негодующих восклицаний выдержано в поэме обращение к польской столице:

 

 

 

Не так же ль и тебя, Варшава,

Столица гордых поляков,

Дремать принудила орава

Военных русских пошляков?

 

 

                          Строки Блока явственно перекликаются со знаменитой репликой беседующего с будущим декабристом Михаилом Бестужевым (сцена у сенатора из III части «Дзядов») русского офицера:                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                            

 

Nie dziw, że nas tu przeklinają,

Wszak to już mija wiek,

Jak z Moskwy w Polskę nasyłają

Samych łajdaków stek (147).

 

Понятно, отчего нас проклинают,

Ведь уж минует сотня лет,

Как из Москвы к полякам направляют

Одних отпетых негодяев цвет.

 

                         Образ Варшавы в III главе блоковской поэмы, Варшавы, которая копит в подполье силы протеста и мщения царизму, невольно возрождает в памяти мицкевичевские фразы. Ср., например, у Блока —

 

Месть! Месть! — Так эхо над Варшавой

Звенит в холодном чугуне! —

 

и финал песни Конрада из 1-й сцены дрезденских «Дзядов»:

 

Tak! Zemsta, zemsta, zemsta na wroga,

Z Bogiem i choćby mimo Boga! (46).

 

Да! Месть, месть, месть врагу,

Иль с Богом, или вопреки ему!

 

                           Этот мотив бунтарского отречения от Бога звучит и в стихотворении Блока «На смерть младенца», названном Я. Ивашкевичем «Импровизацией Мицкевича в миниатюре».[12] Автор «Петербурга» отмечал: «Тот декабрь 1909 г. был для Блока полон значения. Он окончательно понял, что такое Польша и Варшава. Он обращался к Богу так же, как в стихотворении "На смерть младенца": «…забывший Польшу, Боже!». Это его стремление понять — как оно волнует!».[13]

                           В «Дзядах» («Отрывок») и «Возмездии» (варшавские сцены) — общий колорит, фон, передающий настроение оцепенения, страха перед разгулом деспотической силы, здесь торжествует губительная для всего живого лютая стужа:

 

Ро polach białych, pustych, wiatr szaleje,

Bryły zamieci odrywa i ciska,

Lecz morze śniegów wzdęte nie czernieje,

Wyzwane wichrem powstaje z łożyska

I znowu, jakby nagle skamieniałe,

Pada ogromne, jednostajne, białe (204).

 

Безумствует вихрь, в поле пусто, бело,

Метель глыбы снега повсюду швыряет,

И небо, и землю вокруг замело,

Но панцирем льда сей покров застывает,

Вновь, стужей охвачен, тот саван лежит,

Окрест всё безжизненно, глухо молчит.

                         Это была «Дорога в Россию», а вот подневольная Варшава у русского поэта в «Возмездии»:

Жизнь глухо кроется в подпольи,

Молчат магнатские дворцы,

Лишь Пан-Мороз во все концы

Свирепо рыщет на раздольи!

 

                           «Блуждая по чужому городу, Блок увидел в железной конструкции моста Кербедзя решётку царской тюрьмы ("Мост через Вислу — как тюрьма…") и, глядя на памятник Копернику на Краковском Предместье, по-своему прочёл затаённую думу великого поляка ("Коперник сам лелеет месть, склоняясь над пустою сферой…")».[14]

 

                           Наконец, после «Смотра войска» в «Дзядах» Мицкевича с горьким восклицанием автора —                         

 

Ach, żal mi ciebie, biedny Słowianinie! —

Biedny narodzie, żal mi twojej doli,

Jeden znasz tylko heroizm — niewoli (204).

 

Как жаль тебя мне, бедный славянин!

Бедный народ, как жаль твоей мне доли,

Один лишь знаешь героизм — неволи.

 

— не  было, пожалуй, стихов (к тому же стихов русских), которые рассказали бы о «польской недоле» так пронзительно и страстно, как это сделал в «Возмездии» Александр Блок:

 

Страна — под бременем обид,

Под игом наглого насилья –

Как ангел, опускает крылья,

Как женщина, теряет стыд.

Безмолвствует народный гений,

И голоса не подаёт,

Не в силах сбросить ига лени

В полях затерянный народ.

 

                            В дрезденских «Дзядах» один из персонажей — Писатель говорит:

 

Sławianie, my lubim sielanki (105).

 

Славяне-братья, идиллии мы любим и объятья.

 

                              Любим, но и гордимся тем, что в каждой из наших культур нашлись поэты «бесстрашной искренности» (вспомним, как травила националистическая часть польской эмиграции Мицкевича за его добрые слова о друзьях-москалях, обвиняя в измене делу Польши[15]), которые выразили стыд, скорбь и гнев, видя, как между русскими и поляками встаёт «орава военных пошляков», «samych łajdaków stek». Помнить об опасности этого для народов России и Польши заповедали нам Адам Бернард Мицкевич, Александр Блок, Ярослав Ивашкевич.

 

 

1999 г.