Украсили мир поэта.

…………………………

Всё в них непривычно,

Всё в них — сама радость,

Как в тех днях, что нынче

Будят в сердце сладость.

 

        А в эссе "Анна Ахматова", комментирующем эти строки, он говорил: "Пожалуй, только в молодости так воспринимается поэзия, и только стихи, которые, как молитва, читаются, повторяются, произносятся в юности, оставляют глубокий след на отношении к жизни, к искусству. Первые стихи Ахматовой, первые стихи Иллаковичувны — это и музыка, и аромат, ощущение молодости и тот особый трепет, который, если когда-нибудь потом и повторится, будет всего лишь повторением. И одновременно это открытие созвучий, некоего чувства близости — вне времени, вне языка... Нечто глубоко, сокровенно человечное".[11]

         Очерк Я. Ивашкевича "Шёпотом" (1967) посвящён поздним стихам Иллы, как он по-дружески называл Иллаковичувну (прежде всего это цикл "Малые апокрифы", включающий стихотворения "Труд любви", "Каин и Авель", "Спасение", "Валаамова ослица", "Иов", опубликованный в журнале "Твурчощь" в год, когда не стало Анны Андреевны Ахматовой, — 1966), но размышления в нём, естественно, проецируются на зрелое творчество и его любимой русской поэтессы: "Мне всегда жаль молодых поэтов, переживающих муку, ибо они не знают, как выделиться среди прочих, как крикнуть так громко, чтобы этот крик был услышан в городском шуме, как записать свой голос, чтобы он дошел до людей. Ведь все они, даже самые отчаянные эгоцентрики, хотят что-то сказать брату-человеку… И потому такую радость доставляет мне поэт, который уже знает цену слову и стиху, ритму и рифме, а прежде всего — знает цену жизни. Знание это зиждется на самоограничении. Такие поэты умеют говорить шёпотом, но так, что, слушая их стихи, чувствуешь, как перехватывает горло... Не уступая искушению сказать "красиво", поздняя Иллаковичувна — при внешнем впечатлении "неискусности" — даёт ту точность, которая достигается мастерством, доведённым до предельной простоты, отказом от любых украшений и орнаментов... Наиболее художественным, волнующим и человечным является цикл "Малые апокрифы". Казалось бы, на библейские темы трудно сейчас написать что-либо новое. И как раз этот цикл более всего поражает своей новизной, своими неожиданными преображениями извечных тем". [12]

        Говоря о том, что в поэзии и философии Иллаковичувны есть и резиньяция старости, примирённость с неумолимым гнётом обстоятельств, и "прозрачное чувство нравственной силы" (как это созвучно психологической полифонии такого ахматовского стихотворения, как "Здесь всё меня переживёт... "), Ивашкевич прежде всего имеет в виду начальное звено цикла "Малые апокрифы" — "Труд любви" ("Dzieło miłości") :

 

Wydobyć z niebytu

jak żyjątko z piasku,

Stłumić ciemnością,

oślepić blaskiem,

Zamknąć w czasie,

dać cel bezkresny...

Z tym człowiek sobie ma

radzić. Taki jest.[13]

 

Стать извлечённым из небытия

Микробом в жизни океане,

Познать кромешный мрак и нестерпимое сиянье,

Конечность времени и бесконечность цели...

Таков удел твой, человек.

Твоя судьба.

 

        Любовь как основа истинной нравственности и насилие, к которому прибегает зло, чтобы одолеть доброту, — главная тема библейских стихов Иллаковичувны и Ахматовой. Этот извечный поединок морали и зависти, персонифицированных в образах Авеля и Каина ("Było nas dwóch braci na pustym globie" — "Двое было нас братьев в этом мире пустом..."), по Иллаковичувне, не завершается, ведь последние слова стихотворения:

 

Słaby silnego zabił...

То się powtarza...

I nie wiem dalej.

 

Тут слабым сильный был убит...

И это повторяется доныне...

А далее что будет — я не знаю.

 

        Но долг поэта — так же упрямо, как "wizjonerka, oślica Balaama” ("пророчица, ослица Валаама"), предупреждать людей об опасности сорваться в пропасть бездуховности, безверия, "видеть ангела", верить в добро и будить его в людях, звать к нравственному очищению и совершенствованию.

 

        Милосердие, сочувствие, преданность должны тронуть Бога, не допуская страшных финалов иных библейских легенд, — в этом апокрифичность, альтернативность некоторых сюжетных развязок у Иллаковичувны. Так, в "Спасении" Авраам не совершает заклания агнца вместо предназначенного в жертву своего сына Исаака, а спускается с ними с горы в цветущую долину:

 

Ojciec Izaaka na osiołka wsadził,

Głaskał паs obu i było święto.

 

Исаака на ослика отец посадил,

И ласкал нас сердечно, и радость нам подарил.

 

   Бескорыстие любви (такой, как любовь верного пса к человеку в "Иове") становится высшим мерилом истинно святого, христианского и нравственного чувства:

 

Ten Job — nie wiedzieć, kto zacz: koczownik, może nawet Beduin? —

po ciężkiej próbie jako mocarz wstał z ruin:

nowych miał stad mrowie,

żon i synów nie zliczy najbieglejszy człowiek,

a z przyjaciół i sług

pułk wystawić mógł.

Tak tedy, jak za dawnej jego wspaniałości,

każdy mu kadził i każdy zazdrościł.

On jednak, zapytywany, kto mu jest najmilszy,

chwiał głową, uśmiechał się i milczał.

A ręką, która dawno odwykła od pracy,

łeb Burka kudłatego głaskał i obracał,

kundla, со kości teraz najtłustsze ogryza,

wtedy zaś samotnemu ropne rany lizał.

 

Иов (кто, собственно, он был — кочевник, бедуин?),

Страданий чашу всю испив до дна

И властелином вновь поднявшись из руин,

Обрёл опять жён, сыновей и тучные стада.

Из новых же друзей, давать готовых в долг,

Он выставить бы мог теперь уж целый полк.

И, как тогда, в былого счастья пору,

Ему кадили, славословили все хором.

Но на вопрос, кто всех ему дороже,

Он улыбался лишь, качая головой,

И мягкой, белой, нежною рукой

Всё гладил морду пса, что на рогоже

Теперь раскинулся и кости обгрызал,

А в дни беды, один оставшись с ним,

Хоть голодом, тоской и жаждою томим,

Гноящиеся раны Иова лизал.

 

       То же самоограничение, о котором говорит Ивашкевич применительно к "Малым апокрифам", демонстрирует Ахматова в своём библейском цикле, какой, понятно, мог бы иметь аналогичное со стихами Иллаковичувны название, поскольку и здесь канонический текст священного писания имеет лишь инспирирующую силу. Для обеих поэтесс характерно не иллюстрировать стихами драматические перипетии мифов о величии, падении и возрождении Иова, о коварных происках отца Рахили Лавана ("Рахиль" Ахматовой — ее своеобразная "Песнь Песней", рождённая библейской строкой редкой поэтической силы: "И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил её" (Книга Бытия. 29, 20), что так гармонично перелилась в ахматовскую фразу: "Рахиль! Для того, кто во власти твоей, // Семь лет — словно семь ослепительных дней"[14]) или сделавшего свою дочь орудием опасной интриги царя Саула ("Мелхола"), а сконцентрировать суть фабульного мотива в характеристике психологического состояния героя, позволяющей уяснить движение, развитие чувств, предваряющих или объясняющих его поступки. Тут уместно вспомнить ценное наблюдение Н. Коржавина, что стихи Ахматовой «окрашены естественным и привычным религиозным чувством, но перед нами — поэт, а не проповедник».[15]

        Так, из книги В. Виленкина "В сто первом зеркале" мы знаем, что Анна Андреевна, отталкиваясь от библейской фразы — "Но Давида полюбила... дочь Саула, Мелхола. ...Саул думал: отдам её за него, и она будет ему сетью" (Первая книга Царств, 18, 20 — 21), — первоначально задумывала балладу с драматическим сюжетом: героиня спасает своего юного супруга Давида от убийц, подосланных жестоким Саулом, но затем ограничилась внутренним монологом Мелхолы, в котором накал любовной страсти мотивирует её последующее самоотвержение.[16]

 

         Апокрифичность лучшего библейского стихотворения Ахматовой, "Лотовой жены" (одного из любимейших во всей русской лирике созданий для такого знатока и мастера интерпретации поэзии, каким был В. И. Качалов[17]) , заключается в психологизации и поэтизации персонажа, которому в Библии уделена лишь одна глухая строка в Книге Бытия (19, 26): "Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столпом" (исследователи, и среди них видный польский историк и толкователь Библии Зенон Косидовский,[18] утверждают, что фраза эта привнесена в позднейшую редакцию, дабы объяснить существование в окрестностях Содома столбов соли, отдалённо напоминающих человеческие фигуры). Вариация античного мифологического мотива (Орфей и Эвридика) в библейском тексте (наказание за нарушение Господней воли) послужила созданию едва ли не самых гуманистически страстных и волнующих своей человеческой пронзительностью строк великой русской поэтессы, посвящённых центральной в её творчестве теме памяти — совести:

 

И праведник шёл за посланником Бога,

Огромный и светлый, по чёрной горе.

Но громко жене говорила тревога:

Не поздно, ты можешь ещё посмотреть

На красные башни родного Содома,

На площадь, где пела, на двор, где пряла,

На окна пустые высокого дома,

Где милому мужу детей родила.

Взглянула — и, скованы смертною болью,

Глаза её больше смотреть не могли;

И сделалось тело прозрачною солью,

И быстрые ноги к земле приросли.

 

Кто женщину эту оплакивать будет?

Не меньшей ли мнится она из утрат?

Лишь сердце моё никогда не забудет

Отдавшую жизнь за единственный взгляд.[19]

 

         Два больших поэта славянского мира — А. Ахматова и К. Иллаковичувна — своим прикосновением сердцем и талантом к "Книге книг" показали, как творчески плодоносна и нравственно целительна древняя мудрость в убранстве высокого художественного слова и в наши дни.

 

1993 г.